Варвара СОПОЛЕВА
Мы с фотографом Галей сидим в мастерской у художника Олега Федорова, рассматриваем открытки с картинами. Гале понравился его автопортрет, написанный после службы в армии, а я засмотрелась на «Улицу». Всегда удивляюсь, какое сильное впечатление оказывают на меня картины: взгляд перемещается по дорожке от дома к дому, и я погружаюсь в эту фантазию. Как обычно, несколько пугаюсь своим ощущениям, правда это или вымысел? Откуда столько эмоций? Из-за нескольких домиков, которые, на первый взгляд, совсем не похожи на настоящие? Но я продолжаю «идти» по той дороге и чувствую, что эта улица стала гораздо реальнее, чем то, что я видела вокруг себя несколько минут назад.
Похожие ощущения были и на персональной выставке Олега Федорова с картиной «Зеркальце», но я толком не успела поговорить с художником – слишком много людей окружали его в тот вечер. Еще тогда мы с Галей решили наведаться к нему после и поговорить о его творчестве.
– Вашими картинами легко увлекаешься, не возникает отторжения…
– Я это называю «цепляет - не цепляет», «трогает - не трогает». Так же я реагирую на произведения других художников. Когда я вижу живьём работы Ван Гога или Петрова-Водкина, Виктора Попкова или Модильяни, Рембрандта или Андрея Рублёва – долго не могу отойти от каждой из них. Это удивительный опыт общения не только с тем, что ты видишь, но и с закартинным содержанием холста, с другим человеком.
В лучших моих работах есть некоторая недосказанность. Например, в картине «Поезд» непонятно, поезд приближается к мужчине или уходит от него? Герой провожал кого-то или, наоборот, встречает? А может, он просто проходит мимо...? Появляется пространство для домысливания, свобода для зрительской интерпретации… Некоторая событийная незавершённость.
– На открытии выставки «Мужское-женское» в галерее «Новый свет» многие вспоминали вашего отца. Как действительно сильно повлиял на ваше становление?
– Очень многим я обязан своим родителям. Отцу и маме… Интеллектуальный, книжный, культурный багаж – это от отца. Душевный, человеческий – это от мамы. Теперь делюсь с другими тем, что получил от окружавших меня близких людей. Мне кажется, это одна из самых главных функций художника – делиться – знаниями, опытом, своим взглядом на этот мир, поэзией, красотой, которые заключены в самых, что ни на есть, обыденных вещах. Надо только увидеть… Мой отец Юрий Михайлович Федоров занимался философией и социальной психологией – ему принадлежат серьёзные, монументальные труды в этих областях. Его считают последним крупным русским философом ХХ века. Судьба отца была довольно сложной. 30 лет своей жизни он отдал службе в Армии. Был блистательным офицером, сохранив при этом тонкое, поэтическое восприятие мира… Я продолжаю, по большому счёту, заниматься тем, что он делал.
– Как во множестве современных направлений в искусстве не потерять себя?
– Художник – это проводник, который пропускает через себя определённую информацию, знания высшего порядка, если хотите... «Ты времени заложник, у вечности в плену», - так написал об этом Борис Пастернак. В начале XX века модернисты открыли целый пласт новых способов изображения, – они не могли не реагировать на драматические события своего времени. В работах Амедео Модильяни нет ужасов войны, но есть его предчувствие – обреченность во многих портретах. Были и исключения из правил, такие, как Анри Матисс – это бесконечный праздник, но это, наверное, и к лучшему. А Пабло Пикассо очень конкретно окликался на то, что происходило в истории ХХ века. Достаточно вспомнить «Гернику». При этом постоянно искал адекватные способы выражения этих событий. В раннем творчестве (голубой и розовый периоды) все ещё достаточно мягко – о человеке и для человека. Работы имели ярко выраженный гуманистический характер. Потом форма стала ломаться, деформироваться как и сама Эпоха, История, сам человек…
Я считаю, что в пределах любой формы можно сделать произведение искусства. Главное – чтобы кроме формы присутствовало содержание, чувствовалось личность художника, автора. Что он непросто демонстрирует свои профессиональные возможности, а ведёт диалог со зрителем, разговаривает с ним о чём-то важном… Я за «современное» искусство которое имеет черты вневременного, и за «вневременное», которое никогда не перестаёт быть современным…
– По этой причине появился «Автопортрет с Ван Гогом»?
– Конечно, речь идет о некоторой преемственности. У него а «Автопортрете с перевязанным ухом» дымок от трубки, а у меня – от сигареты.
У таких художников как он (их кстати, в мировой истории не так уж много) все было всерьез, а потом пришел так называемый постмодернизм, и появилась пересмешничество, ирония. На мой взгляд, – опять же, от отсутствия содержания. Есть огромное количество художников, которые работают в режиме ноля. Никому от того, что они делают не хуже и не лучше. Это, так называемая, интерьерная живопись. Изображено может быть все что угодно – природа, предметный мир или абстрактный – такими произведениями завешано пол Европы. После Уорхола мировое изобразительное искусство пошло по другому пути. Оно стало, своего рода, индустрией. Главное – хороший менеджмент. Любую бессмыслицу можно объявить шедевром. И это будут покупать. И покупать за огромные деньги. То, что сегодня называют «современным» или актуальным искусством, зачастую, в тех или иных формах, уже было сделано 100 лет назад. Парадокс, но это так. Посещая те или иные столичные выставочные площадки в феврале прошлого года, меня не покидало ощущение, что где-то я всё это уже видел 15, 20, 25 лет назад… Но всё равно, иногда попадаются работы, около которых хочется остановиться, вступить с ними в диалог. Но это уже - большая редкость и большая радость.
– Наверно, они заигрались и уже не чувствуют границ.
Да, так бывает от ощущения пустоты.
– А чем живете Вы?
– Литература и живопись, поэзия и графика, архитектура и кинематограф - всё взаимосвязано. Об этом я как-то читал лекции для студентов искусствоведа Татьяны Борко в ТГУ. «Икар – попытка номер два» – второе название моей живописной работы «Канатоходец». Сюжет взят из мифа. В мировой истории живописи мы встречаемся с ним у Питера Брейгеля в картине «Падение Икара». Главным героям этой картины – сеятелю, пастуху, рыбаку - безразлично стремление Икара к солнцу, – падение становится его личностной трагедией. Его просто не замечают. Своя интерпретация уже знаменитой картины Брейгеля есть у польского поэта Тадеуша Ружевича: в ней он говорит о том, что может быть и хорошо, что не замечают... Каждый, в конце концов, должен заниматься своим делом… В моей вариации нет зрителей. Икар одинок. И он пытается подняться в небо не для того, чтобы доказать кому-то что-то, а потому, что это является для него естественной необходимостью. Так же и для художника, поэта – писать стихи, картины, не зависимо от того, платят ему за это или нет. Смотрят, читают, комментируют, слушают или нет… В моей версии Икара больше не обжигает солнце, он уже упал, но остался жив. И у него нет крыльев. Поэтому он пытается хотя бы не намного приподняться над землёй - действительностью, перемещаясь по канату телевизионного кабеля, быть может… В таком вот многослойном культурном пространстве мне интересно существовать. С годами пришло понимание того, что самое ценное – это другая реальность, которую и создаёт художник, которая, в общем-то и остаётся…
– Чем еще наполнена эта выдуманная реальность?
– В определённом смысле, иногда она реальнее настоящей, потому что фиксирует происходящее. Сохраняет Время. Был, достаточно большой период в моей жизни, когда я преподавал и занимался организаторской деятельностью. Например, в художественной школе «Лира». Тогда картин не писал, а большую часть времени посвящал обучению детей: воспитание их вкуса, развитию воображения. На протяжении двух лет занимался галереей при Тюменском Научном Центре, которая называлась «АРТезианский колодец». На это тоже уходило много энергии и сил. У меня большой стаж и опыт работы на радио. Здесь я тоже делаю только то, что мне интересно. Читаю стихи любимых мною поэтов в своей программе «АЗОРСКИЕ ОСТРОВА, или прощание с ХХ веком». Издаю свои книжки, в крайне ограниченных тиражах и немногочисленных экземплярах. Веду свой Живой Журнал., который называется «Портрет художника в зрелости». Честно говоря, есть чем заниматься…
– Насколько вы считаете себя независимым от мейнстрима?
– Абсолютно независимым. Мне не интересно ни с кем заигрывать, я выражаю свое отношение к тому или иному событию в творчестве так как считаю нужным. Но у меня и не так много читателей и слушателей, с которыми можно поделиться. Иногда вспоминается восточная притча про знатока вин. Он в один прекрасный момент понял, что ему не с кем разделить свои знания о вкусе и качестве этого напитка. И всё же, всегда есть люди, которым интересно то, что я делаю… Это важно. При этом я являюсь членом тюменского отделения Союза Художников России. И я благодарен Союзу за то, что имею возможность работать в собственной мастерской, принимать участие в каких-то коллективных, общественно-значимых выставках. Это тоже очень важно. Иметь профессиональный статус и поддержку... При этом Союз ничего никому не навязывает. Работай только… В Тюмени живёт достаточно много серьёзных, интересных, сложившихся художников. Не устаю об этом повторять.
– А как же массовая культура, все равно ведь влияет?
– Я называю это так – жить параллельной жизнью – не отвергаю, но и особенного участия не принимаю. Если сформулировать ещё радикальнее – проплываю мимо. Важно сохранить свободу от любого диктата. В том числе и от диктата денег. А за свободу надо платить. Иногда просто отсутствием некоторых возможностей…
– Поэтому и ушли из Тюменского колледжа искусств после третьего курса?
– Тогда совпало много различных причин… В какой-то момент мне просто стало скучно учиться – я понял, что оформительством заниматься не буду. Дизайн, зачастую, это ведь тоже сфера обслуживания. Убедить заказчика в том, что ты прав получается далеко не у каждого. В училище мы подружились с Олегом Власовым. Оба хотели оставаться свободными и независимыми ни от кого, а деньги зарабатывать любым другим способом кроме живописи. Восприняли идею Павла Филонова о том, что картины можно только дарить. С годами пришло осознание того, что работа в других сферах деятельности – это время, украденное у живописи. Появилась другая проблема: практически нет людей, которые хотели бы или могли бы приобретать картины. Так что зарабатываю я таким образом, крайне редко.
– Над чем работаете сейчас?
– Задумана серия работ о великих художниках и их музах, одна из них уже начата, о Модильяни и Жанне Эбютерн. Он просит у нее прощения – чего на самом деле при жизни не успел. В любви не должно быть момента потребления и употребления. Только тогда люди остаются чисты и духовно свободны. Так же и с искусством. Некоторые почему-то считают, что имеют право как угодно распоряжаться тем, что создают художники. Модильяни умер в нищете, а через десять лет его работы покупают за баснословные суммы. С моей стороны, такая попытка изменить историю, сделать ее более человечной.
– Получается вы художник по-доброму настроенный к людям?
– Конечно, сочувствую человеку, ведь он не совершенен.
– А никогда не хотелось осуждать людей?
– Зачем мне кого-то осуждать, я и сам такой...
22. 02. 2014
